Неточные совпадения
—
Мама! Она часто ходит ко мне, и когда придет… —
начал было он, но остановился, заметив, что няня шопотом что — то сказала матери и что на лице матери выразились испуг и что-то похожее на стыд, что так не шло к матери.
Все наши, с самого
начала, окружили ее самыми нежными заботами, особенно
мама; но она не смягчилась, не откликнулась на участие и как бы отвергла всякую помощь.
О, я слишком знал и тогда, что я всегда
начинал любить твою
маму, чуть только мы с ней разлучались, и всегда вдруг холодел к ней, когда опять с ней сходились; но тут было не то, тогда было не то.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей
мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Но я знаю, что
мама часто и теперь садится подле него и тихим голосом, с тихой улыбкой,
начинает с ним заговаривать иногда о самых отвлеченных вещах: теперь она вдруг как-то осмелилась перед ним, но как это случилось — не знаю.
«Раз
начну и тотчас опять в водоворот затянусь, как щепка. Свободен ли я теперь, сейчас, или уж не свободен? Могу ли я еще, воротясь сегодня вечером к
маме, сказать себе, как во все эти дни: „Я сам по себе“?».
Он
маму любит,
маму, и я видел, как он обнимал ее, и я прежде сам думал, что он любит Катерину Николаевну, но теперь узнал ясно, что он, может, ее когда-то любил, но теперь давно ненавидит… и хочет мстить, и она боится, потому что я тебе скажу, Ламберт, он ужасно страшен, когда
начнет мстить.
— Я,
мама, виноват… —
начал было я.
Начну с того, что для меня и сомнения нет, что он любил
маму, и если бросил ее и «разженился» с ней, уезжая, то, конечно, потому, что слишком заскучал или что-нибудь в этом роде, что, впрочем, бывает и со всеми на свете, но что объяснить всегда трудно.
— Да ведь не могла же я знать, что он придет с укушенным пальцем, а то, может быть, вправду нарочно бы сделала. Ангел
мама, вы
начинаете говорить чрезвычайно остроумные вещи.
— Вы уходите, —
начала она, ласково заглядывая ему в лицо, — я вас не удерживаю, но вы должны непременно прийти к нам сегодня вечером, мы вам так обязаны — вы, может быть, спасли брата — мы хотим благодарить вас —
мама хочет. Вы должны сказать нам, кто вы, вы должны порадоваться вместе с нами…
—
Мама чрезвычайно огорчена, —
начала снова Джемма, — и слова ее быстро-быстро бежали одно за другим, — она никак не хочет взять в соображение то, что господин Клюбер мог мне опротиветь, что я и выходила-то за него не по любви, — а вследствие ее усиленных просьб…
— Хорошо, — сказала Джемма. — Если вы, как друг, советуете мне изменить мое решение… то есть не менять моего прежнего решения, — я подумаю. — Она, сама не замечая, что делает,
начала перекладывать вишни обратно из тарелки в корзину… —
Мама надеется, что я вас послушаюсь… Что ж? Я, быть может, точно послушаюсь вас…
Вся семья, по какому-то инстинкту брезгливости, сторонилась от него, хотя
мама всегда одергивала Алешу, когда он
начинал в глаза Мажанову имитировать его любимые, привычные словечки: «так сказать», «дело в том, что», «принципиально» и еще «с точки зрения».
Прежде всего упомяну, что в последние две-три минуты Лизаветой Николаевной овладело какое-то новое движение; она быстро шепталась о чем-то с
мама и с наклонившимся к ней Маврикием Николаевичем. Лицо ее было тревожно, но в то же время выражало решимость. Наконец встала с места, видимо торопясь уехать и торопя
мама, которую
начал приподымать с кресел Маврикий Николаевич. Но, видно, не суждено им было уехать, не досмотрев всего до конца.
Мама требовала, чтобы Лиза сыграла ей какой-то вальс на фортепиано, и когда та
начала требуемый вальс, то стала уверять, что вальс не тот.
— Подожди,
мама! Он там
начал говорить, — что он говорил, дядя Матвей?
— А я сейчас к малютке вашему заходил, — краснушка в городе свирепствует! — продолжал Елпидифор Мартыныч, думая этим заинтересовать князя, но тот все-таки молчал. — Лепетать уж
начинает и как чисто при мне выговорил два слова: няня и
мама, — прелесть! — подольщался Елпидифор Мартыныч.
На суде близость товарищей привела Каширина в себя, и он снова, на мгновение, увидел людей: сидят и судят его и что-то говорят на человеческом языке, слушают и как будто понимают. Но уже на свидании с матерью он, с ужасом человека, который
начинает сходить с ума и понимает это, почувствовал ярко, что эта старая женщина в черном платочке — просто искусно сделанная механическая кукла, вроде тех, которые говорят: «папа», «
мама», но только лучше сделанная. Старался говорить с нею, а сам, вздрагивая, думал...
Но дело обошлось без шептухи. Прежде чем она успела явиться в хоромы призывавшего ее боярина, сенные девушки и вновь наряженные
мамы, обстоявшие ложе спящей боярышни, стали замечать, что долгий сон боярышни
начинает проходить.
— Maman! [
Мама! (фр.).] —
начала было Лидия.
Тогда
мама очень обрадовалась, что сын у нее такой любознательный и умный, и
начала ручкой на теленке показывать...
Мама прислала мне длинное, подробное письмо о житье-бытье на нашем хуторе, писала о
начале полевых работ, о цветущих вишневых и яблоневых деревьях, о песнях соловки над окном ее спальни — и все это не могло не взволновать меня своей прелестью.
Я написала
маме еще до Нининой смерти о моих успехах, потом послала ей телеграмму о кончине княжны, а теперь отправила к ней длинное и нежное письмо, прося подробно написать, кого и когда пришлет она за мною, так как многие институтки уже
начали разъезжаться…
«Так угодно папе и
маме!» — говорила она, когда мы
начинали приставать к ней с дружескими советами.
Тася оживилась, повеселела и сама
начала поверять своему другу свое счастливое детство, когда росла под крылышком своей
мамы, и призналась ему, как ей хочется снова вернуться к ней.
Он сел на краю кроватки и, играя моими черными, длинными косами, унаследованными мною от
мамы,
начал свою сказку…
Я
начинаю помнить
маму очень, очень рано. Когда я ложилась в кроватку, она присаживалась на край ее и пела песни с печальными словами и грустным мотивом. Она хорошо пела, моя бедная красавица «деда»! [Деда — мать по-грузински (Здесь и далее примеч. автора).]
Вся остальная мебель — кресла с ситцевой светлой обивкой, шкап, комод, пяльцы (тоже остались от ее
мамы), письменный столик, купленный для нее в губернском городе, — расставлена по стенам. Средина комнаты покрыта ковром и свободна: она так любит, чтобы было больше места. Иногда на нее найдет — она
начнет одна кружиться или прыгать, воображая, что танцует с кавалером.
Сейчас баронесса Шепплинг
начнет тебе рассказывать, что
мама служила у нее в экономках и что мы с
мамой неблагодарные, не благодарим ее за прошлые благодеяния теперь, когда она впала в бедность…
— Ничего! Сначала здороваемся, потом все садимся за столик и папа
начинает угощать нас кофеем и пирожками. Соня, знаете, ест пирожки с мясом, а я терпеть не могу с мясом! Я люблю с капустой и с яйцами. Мы так наедаемся, что потом за обедом, чтобы
мама не заметила, мы стараемся есть как можно больше.
—
Мама… — умоляюще
начала дочь.
— А мы… если бы поехали… мы не опоздаем приехать в Венецию, не заставляя очень долго ожидать
маму… —
начала сдаваться новая Ева на искушения современного «змия».
— Не надо плакать,
мама, — снова ласкаясь к матери,
начала Кора. — Видишь ты, я не думаю, чтобы можно было бы очень кого-нибудь любить на земле… Так и я, исключая тебя, папы и…
Лелька оказалась терпеливее: выдержала с
мамой до запрошлого года, когда кончила девятилетку. Но когда поступила в МГУ, — тоже ушла. И иначе мы не можем, хоть и жалко
маму. Она часто потихоньку плачет. А сойдемся — и
начинаем друг в друга палить электрическими искрами.
У
мамы ловкие пальцы, и раздела она быстро, а пока раздевала, Юра держал отца за руку. Няньку выгнал. Но так как отец уже
начинал сердиться и мог догадаться о том, что было в беседке, то Юра скрепя сердце решил отпустить его. Но, целуя, схитрил...
Это явилось неожиданным открытием, но Валя отнесся к нему с непоколебимым равнодушием: тетя так тетя — не все ли равно? Для него слово не имело такого значения, как для взрослых. Но бывшая
мама не понимала этого и
начала объяснять, почему так вышло, что она была
мамой, а стала тетей. Давно, давно, когда Валя был совсем маленький…
И продолжала смотреть. Но, когда у Юры отяжелели глаза и со всею своею тоской и слезами он
начал проваливаться в сон, вдруг
мама стала перед кроваткой на колени и
начала часто-часто, крепко-крепко целовать Юру. Но поцелуи были мокрые, горячие и мокрые.
«Надо не думать, не думать. Да, да, писать. Напишу
маме», — подумал Светлогуб, сел на табуретку и тотчас же
начал писать.
Но не успел окончить, как уже лежал носом в самой траве, поднятый на воздух и опрокинутый чудесною силой, — это отец по-старому подбросил его коленями. Юра обиделся, а отец с полным пренебрежением к его гневу
начал щекотать его под мышками, так что поневоле пришлось рассмеяться, а потом взял, как поросенка, за ноги и понес на террасу. И
мама испугалась...